А чего ее было уговаривать? Она и сама понимала, что такому башковитому, способному к наукам парню одна дорога — в город, в инженерный институт.

Находились сердобольные люди, корили Венку:

— Говорил бы спасибо тетке, что сама недоедала, недопивала, полное среднее образование тебе дала. Сколько же можно из человека соки тянуть? Теперь бы самое время тебе о ее спокое подумать… Молодой, здоровый, грамотный — чего тебе еще надо?

Вениамин отмалчивался, щуря черные цыганские глаза, усмехался дерзко. Он знал, что ему надо, и с теткой Улей у него все уже было обдумано и решено.

Костюмчик суконный и ботинки она ему к выпускным экзаменам, наполовину в долг, но все же справила. Оставалась задача — пальто к зиме успеть завести. Нужны деньги были и на прожитье в городе, на то время, пока не начнет он получать стипендию.

Стипендию ему, конечно, дали, потому что экзамены он выдержал хорошо, и в дальнейшем занимался старательно.

Все же эти пять лет Венкиного учения в институте достались Ульяне Михайловне, пожалуй, даже труднее, чем годы войны. Живя вместе, и пропитаться было легче, а главное, за одеждой тогда не гнались. Есть стеганка — и слава богу. Стеганка тогда на любой сезон годилась. И в зимние морозы, и весной, и осенью себя оправдывала. А в послевоенные годы молодежь очень стала стремиться к хорошей одежде. Особенно в городе. Да оно и понятно: дело молодое, всегда на людях. В кино барышню пригласить — не пойдет же парень в стеганке или в подшитых валенках.

Да и в питании приходилось его поддерживать. На одну стипендию в те годы никак невозможно было пропитаться. Домой Вениамин приходил только на большие праздники, нельзя ему было от учения отрываться.

Транспорта тогда никакого не было. Нагрузишь на санки картошки мешок, капусты соленой, ну и еще чего сумеешь прикопить или заработать: сала шматок, яичек, меду баночку, — глядишь, наберется добрый возок. Лямку через плечо — и пошла… А до города сорок пять километров.

На летние каникулы приезжал Вениамин только в первый год, когда перешел на второй курс. Дальше уже не приходилось: то в студенческий лагерь путевку дадут, а потом практика.

Так что за пять лет виделась с ним Ульяна Михайловна считанные часы.

Настал, наконец, счастливый день. Читала и переживала Ульяна Михайловна последнее Венкино большое письмо, где он подробно описывал, как успешно защищал он диплом; извинялся, что не может приехать повидаться, потому что получил уже назначение на хорошую работу, в соседнюю область; благодарил тетку за заботу и просил денег больше не посылать. На первое время выдали подъемные, а там и зарплата пойдет.

А дальше уже слал открытки — к 8 Марта, на Первое мая, на Октябрьскую. Поздравительные.

Ульяна Михайловна не обижалась. Раз денег не просит значит, все у него, слава богу, хорошо. А чего ей еще надо?

Она и сама от него уже понемножку отвыкала. У него, молодого, своя жизнь, свои заботы. И она еще не старуха, не инвалидка — чего о ней беспокоиться?

Наоборот, она словно вольную получила. Сама себе не верила, такая у нее началась тихая и спокойная полоса жизни.

Послали ее в район на пчеловодные курсы, потом доверили колхозную, до последней крайности запущенную, пасеку. Через год пчелы уже стали приносить колхозу немалую прибыль.

Всего хватало: и работы и заботы, но все же эти последние три года на пасеке вспоминались ей потом как светлый праздник. Столько милой красоты было вокруг, тишины и покоя.

На четвертый год осенью приехал Вениамин. Солидный, красивый, в сером коверкотовом костюме. Не один приехал — с молодой женой.

Ульяна Михайловна приняла гостей как положено. Праздничным застольем, с хмельной медовушкой, с рыбным пирогом и сибирскими пельменями.

Молодые приехали не с пустыми руками, привезли тетке хорошие подарки: отрез на платье, туфли коричневые на невысоком подборе. Туфли Ульяна Михайловна тут же и обновила — плясала с директором школы барыню, била дроби с припевками, все гости со смеху полегли.

Была она в тот вечер всем довольна, веселая. А к чему людям знать, как горько обидел ее дорогой племянничек? Не то чтобы на свадьбу пригласить, хотя бы словечком каким известил.

Ну да что с них, с нынешних, возьмешь — они и у родных-то матерей ни согласия, ни благословения не спрашивают.

Вечер отгуляли, а утром, за завтраком, Вениамин сказал так, вроде бы между делом:

— А мы ведь, теть Уля, за тобой приехали. Мы квартиру получили, комнату с кухней. Кухня большая, и водопровод есть. Отопление, правда, печное, ну это все временно. Года через два будем иметь квартиру в центре города, со всеми удобствами…

Дело объяснилось просто: не побереглись ребята, молодая была уже на пятом месяце. А сама еще только-только на второй курс в университете перешла.

— Выручай, теть Уля, нам без тебя — зарез. Матери у Лерки нет, а учиться бросить ей никак нельзя, она у меня умница, далеко пойдет, если ты нам поможешь.

Ульяну Михайловну Венкины слова никогда бы не разжалобили, но очень уж по душе пришлась ей невестка. Большеглазая, скромная, тоненькая как былиночка. Ну где же такой и учиться и с маленьким управляться? Или недоучкой останется, или ребенка погубит.

Первые месяцы в городе Ульяна Михайловна места себе не находила. Шум, толкотня, воздух тяжелый. Все чужие, и люди какие-то немилые. До душевного затмения, до хвори тосковала она о своей избушке, о милой пасеке. Бывало, среди белого дня вдруг почудится: пчелы гудят, стоном стонут, господи, это же рой поднялся… Опомнится, самой жутко станет… Бросить бы все, уехать, да как же уедешь? Валерия очень тяжело носит, рвоты ее изнурили, уход ей нужен. Кто его знает, как еще поможет ей бог разродиться. Вениамин с лица спал, осунулся, бежит с работы: «Ну как она, теть Уля? Чего это с ней, теть Уля?»

А потом сразу, можно сказать, в одночасье все изменилось. И тоску рукой сняло. И пчелы в ушах плакаться перестали. Привезли из родильного Ириночку.

Пчелка моя золотая, вербочка моя, пушинка ненаглядная…

Приникнуть губами к шелковистым волосикам, слушать, как дышит под губами живой родничок, трепетное темечко.

Или возьмешь ножонку, целуешь крохотную подошевку, ей, крохотке, щекотно, она пальчики подожмет, господи-боже, есть же такое чудо на свете — пяточка розовая, круглая и пять красных горошинок — пальчики и на каждом ноготок, как лепесточек, перламутровый.

Ульяна Михайловна человек справедливый, бывают, конечно, дети толще и красивее, но таких, как Ириночка, все же ей видеть еще не приходилось, Умненькая, ласковая, не крикунья. Словно понимает, что мама болеет, что маме учиться нужно.

Врачи говорили, что для Валерии всего дороже сон.

На ночь Ульяна Михайловна кроватку переносила к себе, в кухню. Закроет дверь поплотнее, и молодых дитя не потревожит, и бабке спокойнее. Чуть шелохнется маленькая, а бабушка уже рядом. Ш-ш-ш, тихо, моя гуленька, тихо! Сейчас мы с тобой мокрушки уберем, сухонькое, тепленькое подстелем, ляжем на бочок… а кушать захотим, мамку тревожить не будем, зачем она нам? У нас бутылочка есть, пососем да и закатимся спать до самого утра…

Девочка росла не толстая, но здоровенькая и спокойная. Ульяна Михайловна успевала и магазины обежать, и поесть сготовить, и печи истопить, и квартиру убрать к приходу молодых.

Жили дружно. Случалось, конечно, и плохое, как и в любой семье.

Валерия после Иринки вскоре поправилась, расцвела и похорошела на загляденье. Была она уже на четвертом курсе. Вечером, иной раз, задержится на занятиях или на собрании, а Вениамину стало это не по душе. Придумал ревновать, хоть учение бросай. Выпивать стал частенько. А пьяный он смолоду сильно был нехорош. Что ни ночь, то шум. Грубит, сквернословит. Утром посмотришь, у Валерии глаза наплаканы.

Пыталась Ульяна Михайловна его стыдить. Она-то по-женски твердо знала, что Валерии никто, кроме него, не нужен был, что такие, как она, на измену и распутство не способны.

От жалости к ней, от страха за их молодую любовь Ульяна Михайловна совсем лишилась сна.